|
|
Часть 2. Чуть отвлечёмся от денег, обмена и товаров для обмена.
Теперь о золоте и о его месте в
подготовке к БП. Золото
никогда не будет больше основой финансовой системы. НИКОГДА. Кроме, разве
что, гипотетического сценария, когда цивилизация рухнула совсем уже в средние
века и фин.система возрождается с тех же, средневековых, уровней. То есть когда
с момента полномасштабного БП прошли годы, годы и десятилетия, и население
Земли сократилось в разы, технологическая база опустилась к уровню начала
прошлого века, то есть к пару и примитивным ДВС, - но вряд ли имеет смысл так
надолго загадывать, мы столько просто не проживём. Золото всегда будет просто ТОВАРОМ, но никак не
основой системы. Более или менее ценным товаром, не больше; ценным больше по
традиции. Даже не знаю, надо ли развёрнуто аргументировать
почему золото не может быть основой фин.системы. На эту тему нужно писать
большую развёрнутую статью. Если совсем коротко: фин.система должна обеспечивать
товарообмен и производство. Золото – «ограниченный продукт», то есть его объём в
мире конечен, несмотря на ежегодную добычу. То есть как основа фин.системы
золото может обслуживать крайне ограниченный товарооборот; а финансовая система
как раз должна обслуживать торговлю и производство, снабжать их в полной мере
средствами обмена – деньгами. Должна выпускать (эмитировать) денег столько,
сколько нужно на данный момент производству и торговле; иначе происходит застой
и стагнация. Золото, как ограниченный физически объект, этому требованию не
отвечает. Собственно, порочность «золотого стандарта» люди
понимали давно, понимают и сейчас === цитата еще в 1906 году, (Карл!), местный царский дворянин-генерал
со своих и чужих дум писал об этом, имея немного совести с патриотизмом и опыта
наблюдения капиталистических «рыночных» тогдашних реформ: «В понятии этом необходимо поставить положение прямо
противоположное, поставленному Адамом Смитом, а именно: ценность золота
постоянно изменяется, так как на одно и тоже количества золота, возможно
приобрести в разное время и при разных условиях — разное количество одного и
того же товара, который представляет из себя всегда одинаковую реальную
ценность для человечества. Из этого вывод: строить денежную систему, которая должна
служить единственно для облегчения обмена реальных человеческих ценностей,
основываясь на принципе неизменной стоимости золота, во-первых, нелепо,
во-вторых безумно, так как вследствие ничтожного его количества, сравнительно с
потребностями человечества в (А.
Нечволодов. «От разорения к достатку». Санкт-Петербург. Типография штаба войск
Гвардии и Петербургского военного округа. 1906 год). Собственно, поэтому в 1971-м году США и разрушили существовашую тогда Бреттон-Вудскую денежную систему, отменив эквивалентныую привязку доллара к золоту. Повторять прежние ошибочные шаги теперь никто уже не станет. Значит ли это, что золото невостребовано; и что ему
нет места в экономической подготовке к БП? И да, и нет. В смысле – золото ещё долго будет оставаться дорогим
«товаром» - хотя бы по традиции. За золото, полагаю, и в условии обрушения
фин.системы можно будет многое купить-выменять. Иногда даже так ставят вопрос: «Зачем заморачиваться
всей широкой номенклатурой необходимого для выживания, когда просто можно
накапливать золото??» Тут вот какой момент – дело в соотношении стоимостей
(то есть в практичности обмена). Скажем, сейчас стоимость грамма золота $40. На $40 можно приобрести, навскидку, 25 стандартных
банок тушёнки. Сейчас, имею ввиду. «После БП», предположим, если за изделие в 5 грамм
золота (серёжки там, или кольцо) получится выменять 5-10 банок той же тушёнки,
- будет ли это здорово? Вполне возможно да – чтобы не умереть с голоду. Но
практично, разумно ли это будет?.. Вот что я думаю по поводу «золота для БП» - это шутка
нужная. «Запасать» его стоит, как суперкомпактный и универсальный
высоколиквидный товар. Но НЕ РАНЬШЕ, чем будут полностью перекрыты все другие
«ниши подготовки к БП». Когда со всем остальным уже «полный ажур» - есть ДФД
(Домик-ф-деревне), есть определённая автономия в запасах питания и
жизнеподдержания, обороны, в одежде, в транспорте, лечении и тд и тп – да,
тогда ИЗЛИШКИ можно «перегивать в золото». Не раньше! Причём – в какое золото? Инвестиционные золотые монеты
и слитки вещь, конечно, хорошая, но имеют существенный недостаток: они «не
размениваются». И ещё момент – они вызывают настороженность: «откуда у него? Сколько
у него ещё есть??» Ведь, согласитесь, средний человек не запасает
инвестиционные золотые монеты и слитки; а сели запасает – то не в единичном
экземпляре! Предположим, вам с семьёй нужно миновать быстрее и без
проблем блок-пост и дать взятку солдатику. Вы даёте монету – а он, деревня
эдакая, никогда в руках такую не держал, только слышал краем уха. У него
возникает сразу пара вопросов: «А не подделка ли? А скольку у него ещё есть?»
Оба вопроса чреваты проблемами. Или вам нужно на импровизированном рыночке купить
продуктов: мешок картошки, десяток килограммов лука, пару батонов
свежеиспечонного кустарным способом хлеба. И всё у разных продавцов. Как вы
поделете свой инвестиционный червонец? Понятно, что там, где есть товарооборот, тут же
образуются менялы, производящие обмен «вечных ценностей» на имеющие хождение
ден.знаки – но это и лишняя возможность засветки «богатства» с возможностью «экспроприации»,
и опасность неэквивалентного обмена: « - А что вы хотите – время сейчас такое!.. Походите
по базару, поспрашивайте, может кто вам даст больше… Только имейте ввиду, что
за операции с драгметаллами сейчас жестокая статья…» «Аргентинец» на этот случай рекомендовал приобретать
самые дешёвые, самой низкой пробы, без каких-либо изысков, но натуральные,
«правильные» золотые обручальные кольца; и мне его совет кажется вполне верным. В зависимости от ситуации обручальное колечко можно
отдать и так « - Вот последнее что есть… да, проба, конечно… жёнино…»; и
«связкой», с бирками-ценниками, если вымениваете что-то реально «крупное». Золото оно и есть золото; и особо вникать в тонкости
пробы вряд ли кто станет – всё равно ведь, все понимают, что обмен
неравноценный. То есть если, скажем, вам согласны уступить ведро картошки за
золотое колечко, крестьянин-собственник вряд ли возмутится, что проба колечка
585-я, а не 750-я, «как он рассчитывал». Золото – оно и есть золото…
В заключении темы «про золото» - выдержка из
документального, по сути, романа «Бабий Яр», где действие происходит во времена
вполне себе БП – в Киеве во времена немецкой оккупации: === Как из лошади делается колбаса Дегтярев был плотный, немного
сутуловатый и мешковатый, но подвижный и энергичный мужчина лет пятидесяти с
гаком, с сединой в волосах, большим мясистым носом, узловатыми руками. Одет был скверно: замусоленный пиджак,
грязные заплатанные штаны, стоптанные сапоги в навозе, на голове – кепка
блином. Наиболее часто употребляемые им
выражения: «Фунт дыма» – в смысле «пустяки»,
«ничто». «Пертурбации» – смены политических
режимов. «Погореть на девальвации» – лишиться
состояния при денежной реформе. Я явился в шесть утра, и первое, что
сделал Дегтярев (и очень правильно), – это накормил меня доотвала. В доме у него было уютно и чисто, белые
салфеточки, покрывала, на кроватях белоснежное белье; и среди такой чистоты сам
хозяин выглядел сиволапым мужиком, затесавшимся в ресторан. Я живо поглощал жирный борщ с
бараниной, кашу с молоком и пампушки, которые подсовывала мне старуха, а
Дегтярев с любопытством смотрел, как я давлюсь, и вводил в курс дела. Когда– то у него была небольшая
колбасная фабрика. В революцию случились пертурбации, девальвации, и фабрику
забрали. Потом был нэп, и у него опять стала почти фабрика, но поменьше. Ее
тоже забрали. Теперь у него просто мастерская, но подпольная, так как патент
стоит бешеных денег. Поэтому ее заберут. – Революции, перевороты, войны,
пертурбации, – ну, а мы должны как-то жить? Я считаю: повезет – пляши, не
повезет – фунт дыма! Соседи всё знают про меня, я им костями плачу. А прочие не
должны знать. Спросят, что делаешь, отвечай: «Помогаю по хозяйству». Как в
старое время батрак. Будешь водить коней, а то когда я по улице веду, все
пальцем показывают: «Вон Дегтярев клячу повел на колбасу». Я натянул свой картуз, и мы пошли на
площадь к школе. Шла посадка на пароконные площадки
биндюжников, исполнявшие теперь роль трамваев, и автобусов, и такси. Бабы с
корзинами, деревенские мужики, интеллигенты в шляпах лезли, ссорились, подавали
мешки, рассаживались, свесив ноги на все четыре стороны. Мы втиснулись меж корзин с редиской,
ломовик завертел кнутом – поехали на Подол быстрее ветра, три километра в час,
только кустики мелькают. Я трясся, весь переполненный сознанием
законности проезда (а то ведь все зайцем да пешком, а тут Дегтярев заплатил за
меня, как за порядочного), и с чувством превосходства смотрел на тащившиеся по
тротуарам унылые фигуры в рваных телогрейках, гнилых шинелях, калошах или
босиком. Житний рынок – человеческое море и
чрево Подола (Золя я уже прочел, найдя на свалке). Кричали торговки, гнусавили
нищие, детишки пели: «Кому воды холодной?» У ворот стояла худущая-прехудущая
(как у нас говорят, «шкилетик») девочка и продавала с тарелки пирожные: «Свежие
пирожные, очень вкусные, купите, пожалуйста». Ах ты черт возьми!… По Нижнему Валу тянулась грандиозная
барахолка, стояли нескончаемые шеренги. «Шо воно такое?» – «Палто». –
«Куда ж воно годно, такое пальто?» – «Хорошее палто! Теплое, как гроб». Дегтярев уверенно пробивался в толпе, я
хватался за его пиджак, чтоб не отстать, чуть не свалил старушку, продававшую
одну ложку: так вот стояла и держала перед собой стальную (хотя бы уж
серебряная!) ложку. Ах ты черт возьми!… Большой плац был забит телегами, под
ногами навоз и растоптанное сено, ревели коровы и визжали свиньи. «А чтоб отдать?» – «Семьсят
тыщ». – «Щоб ты подавився!» – «Давай шиисят!» Дегтярев к свиньям только
приценивался, в память добрых старых времен, а ухватился за старого, хромого, в
лишаях мерина. Губы мерина отвисли, с них капали слюни, грива полна репьев, он
стоял понуро, наполовину закрыв веками бельмастые глаза, и не обращал внимания
на мух, которые тучами облепили его морду. «За пять беру!» – «Ты шо, сказився? Это
ж конь!» – «Голова, четыре уха, за шесть по рукам?» – «Бери за семь, хозяин, он
будет все шо хошь возить, конь-огонь, на ем только на еподроме скакать!» Дегтярев торговался жутко, хватко,
размахивая деньгами, бил по рукам, плевался, уходил, опять возвращался, но
дядька оказался лопоухим только с виду, уже не сходились лишь на какой-то
десятке, наконец, повод перешел в мои руки, и мы с трудом выбрались из этого
котла. У стоянки извозчиков Дегтярев напутствовал меня: – Можешь сесть верхом, если не
упадет, но упаси Бог, не проезжай мимо полиции. Я подвел мерина к тумбе, влез ему на
спину и толкнул пятками. Хребет у него был, как пила. Он тащился медленно,
хромая, поминутно выражая желание остановиться, я его подбадривал и так и этак,
лупил прутиком, потом мне стало его жалко, я слез и повел за уздечку. Долго мы плелись боковыми улицами,
тихими, поросшими травой. Я назвал коня Сивым, и он понравился мне, потому что
и не думал лягаться или кусаться. Я ему давал попастись под заборами, отпускал
совсем, потом звал: – Сивый, жми сюда, тут трава
лучше. Он поднимал голову, смотрел на меня – и шел, понимая, спокойный, умный и
добрый старик. Мы совсем подружились. Дегтярев поджидал меня в Кошицевом
проулке. Мы долго высовывали из него носы, выжидая, пока на улице никого не
будет, потом быстро, бегом завели Сивого во двор, прямиком в сарай. – Дай ему сена, чтоб не
ржал, – велел Дегтярев. Сивый при виде сена оживился, активно стал жевать,
пофыркивать, видно, не ждал, что привалит такое добро. Дегтярев был в отличном настроении,
полон энергии. Поточил на бруске два ножа, сделанные из полосок стали и
обмотанных вместо рукоятки изоляцией. Взял в сенях топор, ушат, ведра, и мы
пошли в сарай, а за нами побежали две кошки, волнуясь и мяукая, забегая вперед,
словно мы им мясо несем. Сивый хрустел сеном, ничего не
подозревая. Дегтярев повернул его, поставил мордой против света и велел мне
крепко держать за уздечку. Покряхтывая, он нагнулся и связал ноги коню. Сивый,
видно привыкший в этой жизни ко всему, стоял равнодушно, не сопротивляясь. Дегтярев встал перед мордой коня,
поправил ее, как парикмахер, чтоб держалась прямо. Молниеносно размахнулся – и
ударил коня топором в лоб. Сивый не шевельнулся, и Дегтярев еще и
еще раз ударил, так что череп проломился. После этого конь стал оседать, упал
на колени, завалился на бок, ноги его в судороге вытянулись и задрожали,
связанные веревками. Дегтярев отшвырнул топор, как коршун навалился на коня,
сел верхом, крикнул коротко: – Бадью! Я подтащил ушат. Дегтярев приподнял
обеими руками вздрагивающую голову коня, я подсунул ушат под шею – и Дегтярев
полоснул по шее ножом. Из-под шерсти проглянуло розовое мясо, поглубже – белое,
скользкое и судорожно двигающееся дыхательное горло. Нож безжалостно кромсал
трубку горла, хрящи и позвонки, так что голова оказалась почти отрезана и
неестественно запрокинулась. Из шеи бурным потоком хлынула кровь, она лилась,
как из водосточной трубы, толчками, и в ушате поднялась красная пена. Дегтярев
изо всех сил держал дергающееся туловище коня, чтоб кровь не лилась мимо ушата.
Его руки уже были окровавлены, и на мясистом лице – брызги крови. Копошащийся
над конем, вскидывающийся вместе с ним, крепко уцепившийся, он был чем-то похож
на паука, схватившего муху. Я заикал ни с того, ни с сего. Он
поднял забрызганное лицо. – Чего испугался? Привыкнешь, еще
не того наглядишься в жизни. Коняка – фунт дыма! Подкати-ка бревно. Кровь вылилась вся и сразу
прекратилась, словно кран закрылся. Видно, сердце, как насос, остановилось.
Дегтярев перевернул коня на спину, подпер с боков бревнами. Четыре ноги,
наконец, развязанные, растопырившись, торчали в потолок. Дегтярев сделал на
них, у бабок, кольцевые надрезы, от них провел надрезы к брюху, и мы принялись
тянуть шкуру. Она сползала, как отклеивалась, лишь чуть помогай ножом, а без
шкуры туша уже перестала быть живым существом, а стала тем мясом, что висит на
крюках в мясном ряду. Тут кошки подползли и вцепились в мясо,
где какая присосалась, отгрызая куски, злобно рыча. Дегтярев не обращал на них внимания,
торопился, не смахивал капли пота со лба, и так мы вчетвером стали растаскивать
Сивого на части. Копыта, голову и шкуру Дегтярев свалил
в углу, одним махом вскрыл брюхо, выгреб внутренности, и вот уже печенка летит
в одно ведро, легкие – в другое. Ноги, грудинка отделяются в одно касание,
будто и нет в них костей. Разделывать тушу Дегтярев был мастер. Мокрый,
перепачканный, сосульки волос прилипли к красному лбу, кивнул на бесформенную
груду мяса: – Носи в дом! А дом у него хитрый: спереди крыльцо,
жилые комнаты, а сзади – еще отдельная комната, со входом из узкого,
заваленного хламом простенка, и не догадаешься, что там дверь. На больших обитых цинком столах мы
отделили мясо от костей и пересыпали его солью. Ножи были как бритвы, я сто раз
порезался, и соль дико щипалась. Так я потом постоянно ходил с пальцами в
тряпицах. Дегтярев утешил: – И я с того же начинал, из
батраков вылез. Я тебя кормлю, а вот меня ни хрена не кормили, за одну науку
работал. Вот ты головастый – учись, я сделаю из тебя человека, получишь
профессию колбасы делать, а это тебе не фунт дыма, никогда не пропадешь, все
пертурбации и девальвации переживешь. В министры не суйся – их всегда стреляют.
Будь скромным колбасником. Учись. Я учился. В центре мастерской стояла привинченная
к полу мясорубка в человеческий рост, с двумя рукоятками. Дегтярев постучал в
стену, явилась его старуха, рыхлая и флегматичная, с белесым деревенским лицом,
вздыхая, забралась на табуретку и стала скалкой пихать мясо в воронку. Мы
взялись за рукоятки, машина зачавкала, заскрежетала, старенькие шестерни затарахтели.
После голодухи я не был силен, главную прокрутку делал хозяин, он работал, как
вол, тяжело дыша, мощно вертел и вертел. Жестоко работал. Я задыхался, и
временами не я вертел, а ручка таскала меня. Готовый фарш шлепался в ведра. Потом
Дегтярев вывернул его в корыта, сыпал соль, перец, горсти белесых кристаллов
какой-то грязной селитры. – А не вредно? – спросил я. – Для цвета надо. Черт его знает,
в общем жрут – никто не подыхал. Я сам лично колбасу не ем и тебе не
рекомендую… Теперь учись: льется вода, и два ведра мяса впитывают ведро воды,
вот тебе и вес, и прибыль. Удивительно мне было. Надев фартуки, мы
перетирали фарш с водой, как хозяйки трут белье на стиральных досках: чем
больше тереть, тем больше воды впитается. Опять у меня зеленело в глазах.
Напоролся в фарше на что-то, порезался: кусочек полуды. – Воронка в мясорубке
лупится, – озабоченно сказал Дегтярев. – Иди завяжи, чтоб кровь не
шла. – Люди будут есть? – Помалкивай. Пусть не жрут, что,
я их заставляю? Вольному воля. Шприц, как положенное набок красное
пожарное ведро, тоже имел корбу с рукояткой, шестерни и длинную трубку на
конце. Набив его фаршем, Дегтярев крутил рукоятку, давил, а я надевал на трубу
кишку и, когда она наполнялась, завязывал. Работали много часов, как на конвейере,
оказались заваленными скользкими сырыми кольцами. Но самой неприятной оказалась
колбаса кровяная. Каша из шприца сочилась, а кровь была еще с прошлого раза,
испорченная, воняла, дышать нечем, а конца кишки не видно – руки по плечи в
каше и крови. Когда все это кончилось, я, шатаясь, вышел во двор и долго дышал
воздухом. А Дегтярев работал как стожильный. В
углу мастерской была печь с вмурованным котлом, полным зеленой, вонючей воды от
прошлых варок. Дегтярев валил колбасы в котел, они варились, становясь от
селитры красными. То-то я раньше удивлялся, почему домашняя колбаса никогда не
бывает такая красивая, как в магазине. Колбасные кольца мы нанизывали на палки
и тащили в коптильню на огороде, замаскированную под нужник. Глухой ночью выгружали последние
колбасы из коптильни – горячие, вкусно пахнущие, укладывали в корзины, покрывая
«Новым украинским словом». Я уж и не помню, как Дегтярев отвел меня спать на
топчане. Я пролежал ночь, как в яме, а чуть свет он уже тормошил: – На базар, на базар! Кто рано
встает, тому Бог подает. На коромыслах, как китайцы, мы
перетащили корзины к стоянке, отвезли на Подол, в каком-то темном грязном дворе
торговки приняли их. Дегтярев шел с отдувающимися от денег карманами. Опять
пошли на толкучку, он шушукался с разными типами, оставлял меня у столба,
вернулся с похудевшими карманами, хитро спросил: – А ты золотые деньги видел? Я не видел. Он завел меня за рундук,
достал носовой платок, завязанный узелком. В узелке были четыре червонца
царской чеканки. Дегтярев дал мне один подержать. – По коню! – весело сказал
он. – Все, что мы наработали. Я пораженно смотрел на эту крохотную
монетку, в которую превратился старина Сивый. И еще я оценил доверие Дегтярева.
Давно уже печатались приказы о сдаче золота, за обладание которым или даже
просто за недонесение о нем – расстрел. – При всех революциях, переменах,
пертурбациях только с этим, братец, не пропадешь. Остальное – фунт дыма, –
сказал Дегтярев. – Подрастешь – поймешь. Ты меня слушай, ты не смотри по сторонам,
еще вспомнишь не раз старого Дегтярева… А теперь пошли торговать нового
скакуна. Работал я у Дегтярева зверски. На меня
он переложил всю доставку колбас торговкам: его с корзинами уже примечали. Он
мне выдавал деньги на извозчика, но я экономил, «зайцевал», прыгал на трамваи.
Извозчики сгоняли, лупили кнутом. С корзинами трудно. Раз свалился с грузовика,
собралась толпа. Одежда на мне обтрепалась, вечно был судорожный, неприкаянный,
как беспризорный котенок. Однажды, убирая мастерскую, отважился и
стянул крупное кольцо колбасы, запрятал в снег под окном. Весь вечер дрожал,
потому что Дегтярев пересчитывал. А я тяпнул до счета. Уходя домой, полез в
снег – нет колбасы. Тут у меня душа ушла в пятки: выгонит Дегтярев.
Присмотрелся – на снегу следы кошачьи… Ах, гадюки проклятые, я у Дегтярева, они
у меня. Так и не попробовал колбасы. Дегтярев в первый день дал мне четыре
кости Сивого, и потом с каждого коня давал костей. Но с них мало навара,
особенно со старых. *** Людоеды Вешали людоеда. В Киеве было много
разговоров об этом, люди бегали смотреть. Я не пошел: работы много. Собственно, не он сам людоед, а других
заставил быть людоедами. А был колбасник, как Дегтярев. Он выходил на базар,
выбирал какую-нибудь бабу или мужика попроще и предлагал по дешевке соль, якобы
у него есть на дому. Вел к себе домой, пропускал вперед в дверь, бил топором по
затылку – и разделывал на колбасу. Попался на небрежности. Одна хозяйка
принесла домой колбасы, сели есть – что за черт, кусок человеческого пальца в
колбасе. Кинулись к торговке, через нее взяли и промышленника. Он сознался, что
почти год так работал. Много народу человечиной накормил. Дегтярев комментировал: – Дурак. Старая кляча гроши стоит,
а он и на это поскупился. Правда, oн свои колбасы выдавал за свиные, это верно,
у человека и свиньи один вкус, так что деньги драл те еще. Я его знал, одни и
те же торговки и у него, и у меня брали. Нет, в каждой профессии все-таки есть
предел нахальству. А ты про эту банду кладбищенскую слышал? Я не слышал. – Ну, как же! Их, правда,
пошлепали без рекламы. Кладбищенский сторож был у них главный, сам изобрел.
После похорон раскапывали могилу, добывали мертвеца – и пускали на корм
свиньям. Они там при кладбище целую ферму свиную развели. Потом уже эти свиньи
– на колбасу. Вообще-то хозяйственно. Он, теперешний мертвец, хоть и тощий, а
все же мясо, при таком голоде чего добру пропадать? И никто бы не знал, да они
сами перегрызлись, доходы не поделили, и один всю банду продал. Тут главное,
чтобы ты не знал, что ешь. Колбаса для этого удобная штука, в нее все что
хочешь пихай, только перемалывай хорошо. С этой свиной фермой они лихо
придумали, мне даже понравилось. Если свиней мясом кормить, они как на дрожжах
жиреют. Привыкай, говорю тебе: еще не того насмотришься. Коней уже не жалко
убивать? – Жалко. – Эх ты, дурачок, что их жалеть?
Видишь, жизнь какая, не то что кони – люди идут на колбасу… *** *** Подвода, доверху нагруженная барахлом и
запряженная кобылой Машкой, которой повезло, стояла во дворе. Старуха плакала,
Дегтярев бодро покрикивал на нее. Он решил уходить из Киева на запад. По улицам тянулись люди с двуколками и
детскими колясками, покидая боевую зону. Машка понуро волокла воз в гору мимо
Приорской церкви в чистое поле, куда я когда-то ходил за елками: Дегтярев не
решился ехать через центр, а пробирался глухими, одному ему известными путями,
чтобы выйти на шоссе далеко от города. – Что нос повесил? – спросил
он. – Это тебе в диковинку, а я всю жизнь эти пертурбации смотрю, только
флаги, да портреты успевай менять. Вот скоро увидишь красных. – Куда вы едете? – Мир большой, и колбасники в нем
не пропадают. Гитлеры со Сталиными дерутся, а кто колбасы будет делать? Бог
если оставит живым, попытаюсь найти такое место, где ни фашистов, ни
коммунистов, чтоб они все утопли. – Может, еще подождали бы… – Чего? То, что в газете
пишут, – фунт дыма. Красные уже под Вышгородом. Просрал Гитлер эту войну.
Мне что, я б, конечно, мог остаться, какими-нибудь складами советскими
заворачивать, но лучше, когда сам себе хозяин. Пойду на Запад. Окраины кончились, телега со скрипом
ползла по полю. Телеграфные столбы с ржавой обвисшей проволокой уходили к
горизонту. – Давай прощаться, – сказал
Дегтярев. – Наверно, уже не увидимся… Бывай. Держись. – Вы-то держитесь. – За меня ты уж не беспокойся.
Смотри! Он распахнул на себе обтрепанный
мешковатый пиджак. Под пиджаком была широкая рубаха, вся в узлах, как в
бородавках. Сперва я не понял. Но Дегтярев тряхнул узелком, и в нем звякнули
монеты. Узлы шли неровными рядами по груди, животу, уходили под мышки и за
спину. Эта рубаха стоила миллионы, даже на деньги того времени скорее всего
миллиарды. Дегтярев напряженно улыбался, любуясь
произведенным впечатлением. – Пощупай. Я потрогал тяжелые, как камни, узелки.
Я понимал его! Кто-то должен был оценить его богатство, его труды, его величие.
В этих узелках был его пот, мой пот, его жены пот, все нами убитые кони.
Наконец он смог показать кому-то все свое золото, потому что я оставался, не
знал, куда он едет, и не смог бы донести. Нам вообще никогда уже не суждено
было увидеться, и вот он похвалился мне, а потом хлестнул Машку и бодро зашагал
рядом с телегой, вдоль столбов к горизонту. === Видите? Золото и тогда являлось способом сбережения – но главным
был «пост-БП-бизнес»: умение делать колбасу, профессия «колбасник». Вот о «навыках» и о всём сопутствующем – в 3-й части.
|
| |||||||||||||||||||||
