|
|
КРЫСИНЫЕ ГОНКИ Павел
Дартс. Крысиные Гонки pavel.darts@mail.ru
***
ИСТОРИЯ С
УЛЬТИМАТУМОМ *** ТАЙНАЯ СДЕЛКА *** ПРЕДНОВОГОДНЫЕ ХЛОПОТЫ *** БАНДИТСКИЙ БЫТ *** ОПАСНЫЕ ПОРУЧЕНИЯ *** РАЗГОВОРЫ, РАЗГОВОРЫ
РАЗГОВОР ПО ДУШАМ С ДЬЯВОЛОМ Озерье. Бывший дом
Темиргареевых, в котором теперь безраздельно хозяйничает бывший адвокат
Вениамин Львович Попрыгайло. За накрытым столом
собрались «ближние», «актив сельской общины», как высокопарно выразился
пропагандист-политтехнолог: сам Попрыгайло, староста, Мундель-Усадчий;
разбавляет мужское общество красотка Мэгги, которую Борис Андреевич в последнее
время стал время от времени «выводить в свет», ни мало не смущаясь деревенских
пересудов и наличия жены. На столе, покрытом
бывшей праздничной Темиргареевых, а теперь порядочно заляпанной скатертью,
открытые банки консервов «МувскРыбы», печенье, галеты, рюмки. Литровые банки с
салатами. В трёхлитровой банке – мутная жидкость розоватого цвета с осадком на
дне: разведённый, подкрашенный и подслащённый вареньем спирт. Ещё, в другой
банке – компот. Тут же, на столе
лежит юристов пистолет-пулемёт Кедр с запасным магазином – Попрыгайло всегда
настороже; он ненавидит бывшего владельца дома – Вадима; и обоснованно ждёт от
него любых гадостей. Во дворе побрякивает цепью собака, кстати, купленная у
заезжих коммерсов именно с целью охраны; кроме того есть и некая охранная
сигнализация, пульт от которой, помаргивая зелёным глазком, лежит рядом с
оружием. Ставни закрыты; всю роскошь стола освещает висящий на проводе от
потолка плоский многорежимный светильник, дающий сейчас приглушённый, но ровный
белый свет. Попрыгайло совсем не прост – у него много что есть; только он,
сволочь, это не афиширует. Есть и чем заряжать светильник. Все уже порядком
навеселе, а обсуждение политики местного масштаба в разгаре: - … Они ходят и
ходят «на базарчик»! Ходят и ходят! – жалуется Мундель, по случаю праздника
одетый в мятый светлый пиджак со значком Союза Журналистов на лацкане, - В том
числе и те, кто разрешения не брал! Меняются, видишь ли, выгодно им! Никакого
патриотизма; никакой – ик! – потребности жертвовать бытовыми удобствами ради…
ик! великой цели! Ради… победы над биомассой, хоревской преступной кликой,
скачущей на костях предков… - Жалко тебе, что
ли? – мутно взглянула на него Мэгги. Она пьяна сильнее
всех, но держится; на лице её хотя и собственноручно, но профессионально
исполненный макияж; но тени под правым глазом осыпались, тушь с век частично
размазалась, но она не обращает на это внимания. На ней ярко-красное короткое
платье, оголяющее бёдра, и ожерелье на шее – то самое, с настоящими
брильянтами, заработанное за лето, за сезон во французском Сан-Сере… На спине и
на четвереньках, орально и анально – та старая французская сволочь, миллионер,
которого она в тот сезон «экскортировала» на зависть таким же как он старым
пням, против ожиданий, знал толк в извращениях, и отрабатывать зарплату
приходилось по-полной, не только днём и вечером, «блистая» на пляже, яхте и «в
обществе», но и по ночам, удовлетворяя самые разнузданные желания похотливого
старичка. Зато по окончании сезона помимо «зарплаты» отблагодарил этим вот…
Кому только показывать? Тут так никто и не понял, что это – не дешёвая турецкая
бижутерия-стекляшки; что камни чистой воды и оправа от какого-то знаменитого
голландца… Так зачем это всё было надо?? Виделось: вот она, завязавшая с
прошлым, входит в ложу в Ла Скала под руку с молодым красавцем-миллионером, а
может – и с отпрыском какой-нибудь старой дворянской европейской фамилии, - у
них модно вливать свежую кровь в дряхлеющие жилы династий, - и ожерелье
сверкает на гордой шее, - и кому какое дело, как оно «заработано»?? Но нет – занюханный
домишко в богом забытой деревне; и эти идиотские разговоры – кто и зачем ходит
меняться с пригорком, и чтоб «не пущать»… Уроды, нах… На ней платье от
Сальваторо Феррагамо, оно стоило в своё время больше, чем вся эта сраная хибара
бывшего мувского мента, где ещё висят по углам детские фотографии смуглянки
Гульки и совсем ещё соплюхи её сестры Зульки. У неё на шее ожерелье, за которое
можно было бы купить всю эту говённую деревню вместе с её жителями – а толку?? Пьяный
юрист пялится на её грудь так же, как если бы она была просто в дешёвой ночнушке;
и уже дважды пытался положить руку на колено… А Боря, сволочь, только скалится.
И этот мутный урод Мундель, от которого так по-прежнему и несёт какой-то
затхлостью. Гад, хоть бы одеколоном каким пользовался, что ли! Сама она благоухала
настоящим Jadore от Шанель; из флакончика, в котором, если встряхнуть, блестящей мутью
растекались блёстки золота… Хоть бы, падла, рыбу из банок в тарелки переложил –
нет, как свинья… До чего ты докатилась, Мэгги, Мэгги, Маша… - Дело не в
жалости!.. – принялся объяснять, тоже похотливо посматривая на её
полуобнажённую грудь, журналист, - Но должен быть порядок! Должно быть
самопожертвование. Самоотречение! Должны понимать, что ради победы над подлой
холуйской клерикальной ордой нужно жертвовать!.. - Сам-то ты чем
пожертвовал? Ради этой самой – ради «победы над ордой»? – продолжала сверлить
его злым взглядом, - Вон, у Резвановых парень всё оправиться не может после
пули в ногу; и двое сдохли – в лазарете-то. А ты – чем? Пожертвовал? Не на того напала.
Мундель не смешался ни на мгновение: - Каждый жертвует
тем чем может, на своём боевом посту, на который поставила его совесть и
чувство ответственности за приближение победы над подлой ботоксной крысой –
Хорем; и религиозным мракобесом так называемым Отцом Андреем, гнусным
порождением сатаны, жуликом и вором, фашистской тварью, давно поставившим себе
целью уничтожить честный и работящий народ Озерья! Мэгги вяло махнула
рукой в воздухе – « - Бессмысленно это всё…» - и потянулась к банке с розоватым
пойлом: - ПопрыгАй… У тебя
же жена есть… Вот что бы не перелить – в графин хотя бы? Разведённый спирт – из
трёхлитровой банки! Как бродяги какие-то, ей богу!.. - То, что похитить
мог бродяга встречный, Ей – черепки
разбитого ковша Тебе – моё вино,
моя душа!.. – ухмыльнувшись, вставил Борис Андреевич. Вино… душа… Ишь,
глаз горит… Он любит, сволочь, когда она «выглядит». И когда выпившая. И сам
когда выпьет. Придумает какую-нибудь опять штуку… Прошлый раз приказал ей
изображать покойницу, не двигаться: « - Некрофилией, говорит, хочу
позаниматься! Всё в этой жизни нужно попробовать…» На столе. Мало ему, гаду,
убитых деток. Хотя может и так – может дать её тому же юристу, а самому сидеть
в углу и ухмыляться, как тогда с Гришкой и его бандитами, - с него станется.
Ещё тот моральный урод. Хорошо, что презервативами запаслась в своё время. - Из банки – оно
брутальней. Стильно, так сказать! Деревня, зима, вьюга, ствол, разведённый
спирт в банке! – пояснил, пьяно хохотнув, юрист. И опять, потянувшись,
попытался положить руку ей на колено. Отодвинулась,
перевернула рюмку с остатками пойла, которое юрист назвал «Закат над
Регионами»; въехала локтём в липкую кляксу, стала оттирать мятой, в пятнах,
салфеткой. Да, бл…, это не Сан-Сере… Как яичницы-то хочется, мама дорогая! На
«пригорке», говорят, есть ещё куры. Сбежать, что ли, весной в Оршанск? Там, говорят,
кабаки работали до последнего времени, а при кабаках – бордели. Если не
передохли сейчас все в эпидемию. Впрочем, до весны ещё дожить надо; и не факт,
что там будет лучше. Но хоть не так скучно и противно, чем с этими мордами… - Надо пресечь! –
продолжал гнуть своё пропагандист-агитатор, - Репрессировать, так сказать,
показательно! Вот у меня есть фамилии в книжечке!.. И полез во
внутренний карман; неизменный портфель шмякнулся под ноги. Он и сам сразу
шмякнулся на колени, улез под стол, доставать портфель. «Репрессировать»…
Ноздри БорисАндреича стали раздуваться; казалось, потянуло знакомым дурманящим
запахом свежей крови. А что… повесить пару сук. Посмотреть, как дёргаются в
петле. Ещё раздеть перед этим, чтобы наглядней. Или обезглавить… Перед внутренним
взором возникло тело маленькой девочки, которую он под влиянием внезапного
приступа утащил с улицы не так давно, предварительно ткнув пару раз ножом между
рёбер, чтоб не кричала. Девчонка была из «илотов», и потому он не опасался, что
её будут сильно искать – пропала и пропала; можно будет на этих, на
«пригорских» списать – больше бояться будут. Такую команду и дал Мунделю для
озвучивания «в народ». А сам, раздев
тощенькое тельце в сарае, сладострастно тыкал его ножом, добиваясь судорог, -
но только девчонка была совсем слабенькая; да и ткнул он её сразу слишком
сильно, ещё там, на тропинке – быстро затихла. Обидно… Так что, если бы
«репрессировать» кого – это было бы интересно… Изнутри, заворчав, почуяв кровь,
стал подниматься Дьявол. - Что скажешь?.. –
перевёл взгляд староста на юриста. - Не надо. –
оторвавшись от созерцания почти оголённой груди и голого плеча Мэгги,сквозь
пьяную дымку, возразил тот, - Не надо. Зачем? Ну, ходят, торгуют. Мы запрещаем
– и они знают, что запрещено, - но ходят. И это хорошо. - Чем же оно
хорошо? – недоумённо переспросил наконец выбравшийся из-под стола Мундель.
Как-то он не особо торопился вылазить, точно ведь пялился под столом на голые
ноги красотки. - А тем. – пояснил
юрист, собравшись - Что само сознание осуществления нарушения запрета создаёт у
субъекта ощущение преступности деяния. Он – субъект то есть, - сам начинает
чувствовать себя преступником. И это хорошо – для власти. Полезно это – чтобы
все чувствовали себя что-то нарушившими. Преступниками. Все. Везде. Постоянно.
Для этого хорошо создавать законы, которые нельзя не нарушить – но на нарушения
нужно смотреть сквозь пальцы. До поры. А когда пора настанет – взять за жабры;
но не всех, кто нарушал – а нарушать должны если не все, то большинство, - а
тех, кто попался. И кого для дела нужно. Показательно. И жестоко наказать. За
нарушение тех законов, которые нарушают почти все. Но наказать избранных! И
тогда остальные ещё сильнее почувствуют свою вину перед властью, и свою любовь
и благодарность к власти, которая покарала не их! Мундель мутно
упёрся взглядом ему в переносицу, соображая; Борис Андреевич же, сразу ухватив
мысль, тут же одобрил: - «Остерегайтесь тех,
кто хочет вменить вам чувство вины, ибо они жаждут власти!» Это хорошо, это –
правильно! Создание у народа чувства вины – это полезно! Ладно. С
«репрессиями» можно и повременить – потом отыграемся, на всех. Зато пикнуть
будут бояться – запачканы! - «У народа»! –
фыркнула Мэгги, - «Народа Озерья», что ли? Мало эти идиоты Оршанские по радио
втыкают про «великий народ Регионов», так вы тут ещё «великий народ деревни
Озерье» воспитайте! - А что – это
мысль! – хмыкнул юрист, опять погружаясь в алкогольный туман - Почему бы и нет?
Дробление и обособление – это основа колониальной политики… - И стравливание! –
согласно кивнул пропагандист. - Надо и правда,
обособиться от остальных! – продолжил бредить юрист, - Это полезно опять же, -
осознание исключи… исключительности какой-нибудь общ… ности. Вот регионалы
придумали какой-то дебильный «великий древний народ Региона» - и ведь ведутся!
На фронте, в АМО – в анти-мувской операции, - в атаки ходят с криком «Слава
Регионам!», кретины. Работает это. Вот и нам надо обособиться – какой мы нах
«Никоновский район»? Мы – Озерье, озёрские! – и это звучит гордо! Сергей
Петрович – ты развей эту тему, пожалуйста! Попрыгайло пьяно-довольно
заржал своей выдумке. Мэгги покрутила
пальцем у виска; впрочем, она так и не поняла, серьёзно ли тот говорит или
стебётся. «Народ Озерья», бля. Народ одной деревни, - что дальше? Нация
отдельного домохозяйства? Впрочем, с них станется – с некоторых пор в Регионах,
да и в Мувске, воплощались в жизнь самые, казалось бы, бредовые идеи – и
ничего, народ хавал… - Кстати. –
хрустнув печенюшкой, заметил Мэгги Борис Андреевич, - Мэгги. Вот ты сказала,
что «двое в лазарете сдохли». - А что, не сдохли,
что ли? И три бабы по деревне – но те от болезни. А те… - Все говорит о том, что час пробьет - Я не про то. Сам
знаю, что умерли – выражайся, пожалуйста, литературно; ты же в приличном
обществе. Не в привычном тебе борделе… Мэгги молча
проглотила оскорбление, а БорисАндеич продолжил: - Не надо
афишировать, что их уже нет. Это же люди Григория – вот пусть и считает, что
они тут «лечатся». Вот, кстати, на прошлой неделе с оказией и продукты, паёк
передал. Пусть всё так и остаётся. - А сказать когда
ему хочешь? – поинтересовался юрист. - Да скажем… Есть
мысли. Я же говорю – избаловался совсем наш Гриша, не хочет с «пригорком»
помочь… - С подлыми
фашистскими выродками, пресмыкающимися перед недо-фюрером Хорем и спятившим
жуликом и вором гнусным выродком Андреем! – поддакнул Мундель. И встав,
покачиваясь, направился к выходу из комнаты, очевидно в туалет. - Я вот другое
понять не могу… - наливая себе и юристу «Заката над Регионами» и пододвигая к
себе поближе банку с вареньем, сказал староста: - Я за тобой,
Попрыгайло, давно присматриваюсь… Знаешь, что я заметил? Ты ведь людей
ненавидишь. За что, почему? Что такое с тобой не то?.. - Можно подумать,
ты их любишь! – окрысился юрист, сразу став и в самом деле похожим на злобное
животное. Сейчас особенно стало заметно, что пить юрист не умеет, и как его
быстро развозит. - Я? Я – люблю.
Душить, резать. Смотреть, как они дохнут. – совершенно спокойно сказал
БорисАндреич, и в комнате как будто потянуло могильным холодом. Так и есть –
никто не сомневался. Они знали это. Жутко было не это; жутко было то, что он
так спокойно и буднично об этом говорит, - как о том, что вишнёвое варенье
любит больше, чем клубничное. - Но речь-то не обо
мне. Речь о тебе. Ты же не «сам процесс», как я – ты само «явление» любишь. За
что; чем, Веня, люди тебе так насолили? Мэгги тоже, ещё раз
зябко дрогнув голыми обнажёнными плечами, уставилась ожидающе на юриста. Да, не
откажешь в наблюдательности Артисту – тоже ведь что-то подобное наблюдала за
Попрыгайлой, сформулировать только не могла. Ишь, какие разговоры пошли… Обычно
при ней, при её «коллегах», мужчины серьёзные, «за жизнь», разговоры не вели –
не то что стеснялись, скорее считали, что серьёзные, жизненные детали не для
куриных мозгов длинноногих красоток; а тут поди ж ты. Интересно. Кофту, что ли,
накинуть – зябко как-то? Или пусть. Пусть пялятся – сколько ещё той «радости» в
жизни осталось?.. Попрыгайло
некоторое время мялся, отнекивался, «ломал из себя целку», как сформулировала
Мэгги; но в конце концов, после ещё одной рюмки «Заката Регионов» раскололся… Оказалось – всё шло
из детства. И даже – не с его детства, а с детства ещё его отца, и его отца, то
есть было фамильным, родовым – ненависть к окружающим. Не просто презрительное
к ним отношение – сама Мэгги тоже окружающих вполне презирала! – а именно
ненависть как функция от пожелания окружающим поскорее сдохнуть… Собственно,
это мог бы предсказать любой знающий психолог – что такого рода девиации берут
начало в детстве. Был
Попрыгайло-прадед. Родоначальник, можно сказать, династии. Понятно, что давно
он жил, ещё до революции. Потом случилась Революция; та самая, которая сначала
Февральская буржуазная, потом «Великая Октябрьская Социалистическая», как
Октябрьский Переворот приказано было называть уже в 30-х. И прадед стал
Начальником. Вот так вот – практически из грязи в князи, - не за большой ум или
преданность революции, или там за заслуги, - просто по социальному
происхождению и нахальному, наглому желанию вдруг «стать всем». Стал директором
немаленькой фабрики – чёрт его знает, что она выпускала, не в этом дело. Важно,
что получила семья Попрыгайлы-прадеда все причитающиеся попавшему в тогдашнюю
номенклатуру блага: спец-паёк из распределителя, машину с шофёром, власть,
немаленькую зарплату, и, главное, большую квартиру в номенклатурном доме. И пошла жизнь семьи
Попрыгайло совсем хорошая; очень отличная от той жизни, какой жили в то время
миллионы работяг, переживших Гражданскую. Но недолго длилось
счастье – прадед взял и умер. Нет, его не забрали в ЧК, и не сгноили в лагере,
- он просто умер. Заболел и умер. И на этом счастье
семьи кончилось. Не стало большой
зарплаты, распределителя и машины с шофёром. Прислуги тоже не стало – к тому
времени они уже, как полагалось, обзавелись и горничной. Но самое страшное – из
большой квартиры в номенклатурном доме их тоже выселили. Нет, не в барак, но
всё же. Словом, счастье
кончилось; и с ним кончилось всё. Весь, как сказали бы сейчас, «позитивный
взгляд на жизнь». Осталась ненависть «к этому быдлу», лишившему Семью уже
ставших привычными благ, почти обрушивших их в нищету и бесправие. Не совсем, впрочем
– сработали старые связи отца, и дед получил кое-какое образование. За ним –
отец Попрыгайлы. В общем, «руками» они уже больше не работали никогда. Но
ненависть «к этим гадам», к которым относились, собственно, все окружающие – и
более успешные, чем они – за то, что более успешные; и менее – за то, что менее;
и равные по статусу – за то, что конкуренты за блага, - осталась. Ненависть
взращивалась в детях из поколения в поколение, с младых ногтей. Наполняла
смыслом их существование. Заставляла быть активными в общественной жизни и,
особенно, в соцсетях. Пропитывать ненавистью каждый пост, каждую строчку. - Я… я бы… -
запинаясь, покраснев от выпитого, бормотал пьяный уже юрист, - Как этот, как
его? Принц Чарльз, кажется, говорил? «Я бы хотел в другой жизни вернуться на
Землю смертельным вирусом, чтобы истребить её население!» БорисАндреич
понимающе улыбался. Мэгги с недоумением
смотрела на юриста. Её семья, как она помнила из рассказов бабки, хлебнула в то
время много-много больше лиха, - но основой стало желание во что бы то ни было
пробиться наверх, к благам. Ненависть? Чего ради?.. Этот же… Вот ублюдок!
Больной. Больная, выродившаяся семья. Наверное, прав был
усатый тиран, гнобивший вместе с «врагами народа» заодно и членов их семей;
даже термин такой был: ЧСВН – член семьи врага народа. И удел их был лагерь или
ссылка. Большой практик был
Иосиф; по опыту знал такую вот породу людей. И чёрт знает, что бы они
натворили, оставь их «корни в земле», отстригая только головку растения. Тут
семья одного только мудака, лишившись номенклатурных благ, которые по-определению
не могли быть наследуемыми, вынашивала ненависть поколениями – и вредила,
наверняка! А если бы все так?? - Ну ты и сволочь,
Вениамин! – вырвалось у Мэгги. Староста
ухмыльнулся. - Все… все –
сволочи!.. – согласно мотнул головой пьяный юрист, - Думал, эпидемия эта добьёт
всю эту людскую свору… нет… рано ещё, видать… Он начал сползать
головой на стол. - Мудель в сортире,
что ли, уснул?.. – хохотнул БорисАндреич. Поднялся. Глаза
нехорошо заблестели. Мэгги уже знала
этот взгляд. Выбралась из-за
стола, цокая высокими каблуками подошла к дивану в углу комнаты; бесстыдно
задрала короткий подол дорогущего платья. - Подожди, колготки
сниму. Сейчас колготок хрен где достанешь. Как мне – лечь, или на четвереньки? Интересно. После
акта, который, ради разнообразия, произошёл стоя – Мэгги лишь расставила ноги и
упёрлась руками в стену, - желание продолжить такой интересно-познавательный
разговор не исчезло. Наверное, реально сказывался сенсорный голод. - Артист. Вот этот
скот – с ним всё ясно: жертва воспитания родителей-уродов. – Она кивнула на
храпевшего юриста, который лежал мордой на своём пистолете-пулемёте. - А ты что? Почему
ты убиваешь? Зачем тебе – это? А, Артист? Тебе это – зачем? Тоже – ненавидишь? Она называла его
Артистом только наедине – таков был негласный уговор. Никто не должен был
знать, кто он на самом деле. Тот раскинулся на
диване, глядя в дощатый крашеный потолок и блаженно ухмыляясь, только что своё
хозяйство заправил в штаны. А Мундель так и не шёл – реально, наверное, заснул
в сортире или в сенях. Хоть бы он там себе отморозил что-нибудь, что ли. Семью
свою Попрыгайло, Мэгги это знала, услал на весь вечер к соседям. - А, Артист? Что
молчишь? - Нет, я не
ненавижу… - Артист говорил спокойно, как будто о сортах любимого мороженого, -
Просто… Понимаешь, Маша – у меня натура такая, художественная, тонко
чувствующая… - Да-да, «тонко
чувствующая» - и из-за этого ты людей режешь, душишь?? И не называй меня Машей;
знаешь ведь, что я это ненавижу! - Понимаешь… душа
моя… просто мне это нравится. Каждый раз – новые ощущения, как при сексе с
новой женщиной, только во много раз сильнее. Ощущения, понимаешь? Я ведь тебе
говорю, - я Артист! для меня чувства, чувственные ощущения – очень даже не
пустой звук! И не для меня одного. Вот возьмём Нерона… - Вот только не
надо римского императора ещё сюда приплетать! Не причём он тут! - Ну почему же… Чёрт,
иногда я жалею, что не курю – сейчас это было бы к месту… Почему Нерона – «не
приплетать»?.. Только что из-за того, что он был император? Ну и что? Да,
возможностей больше, - а суть-то одна. - Тоже… Рим бы
сжёг? - Почему бы и нет…
Красивое, должно быть, было зрелище! Необычное. Впрочем, дьявол с ним, с Римом
и Нероном. Просто я где-то волк… А волк, хищник любит кровь. Просто так любит,
понимаешь? Сам процесс… Вот секс. Возможен, и природой заложен – для
размножения, но приятен сам по себе. Процесс, понимаешь? - Ты ведь, Артист,
хуже зверя. Тот режет для пропитания, а ты – для развлечения. - Это не
развлечение! – не согласился он, - Это Потребность. Я – Артист. Я – художник,
если можно так сформулировать. - Худо-ожник?? Ты о
чём?? - Не поняла?
Художник, когда пишет новую картину, получает от этого экзистенциальное
эстетическое наслаждение. Как балетмейстер, ставящий новый танец… нет,
художник, скульптор – это будет более правильная параллель… Так вот я, делая
новый труп, от самого процесса получаю такое пронзительное по накалу ощущение,
что… - От процесса?.. Ты
в компьютерные игры не играл ли? Там натурализма столько, что… Он повернулся на
бок, взглянул на неё с интересом: - Верно, играл.
Кровищи и натурализма там, в некоторых, более чем… Единственно, что не все
органы чувств – я люблю сам, руками… Сейчас ведь и не поймёшь – то ли эти
игрушки удачная сублимация для всякого рода маньяков… - он хохотнул, примеряя
на себя это определение, - То ли, напротив, инкубатор этих самых маньяков.
Интересно, что сейчас творится с новым, компьютерным, поколением, привыкшим к
«невсамделищной» кровищи и к убийствам «понарошку», когда компьютерных игрушек
враз не стало, а возможность реально пустить кому кровь – вот она! - Да что творится…
ясно что творится. Достаточно на Хроновскую дружину посмотреть – урод на уроде,
за шоколад и сгущёнку убивают… - Да… Это ещё что.
Это у нас было слабо относительно развито, – а вот каково сейчас на Западе!.. - Да наплевать на
Запад, Артист. Ты вот сказал, что ощущаешь себя волком. А вокруг кто – овцы? - Овцы. Куры. Гуси…
Дичь, одним словом. - Артист – такие
как ты ведь долго не живут… - Живут, сколько
могут. Это их жизнь. Другая порода, понимаешь? Другая порода, другой образ
жизни. Не переделать, понимаешь? - А ты пытался –
измениться? - Нет. Зачем? Это
я, это сильнее меня. Зачем мне? Меняться? Нет. - Жизнь ведь
отнимаешь. Как так можно? Он лениво
усмехнулся: - Вот этого
обличительного тона только не надо. Ты тоже отнимала… - Я?? - Ты. Когда на
подруженьку свою навела, что готова она сдать меня… нас. Что, оттого что я
душил – а ты только ноги держала, так ты и не причём? Помолчали. Слышно
было только как всхрапывал спящий юрист, да вдалеке, возле казармы, орали
матерную песню. - Да, конечно… Я
это знаю. - Вот. Ты, Мэгги,
такая же убийца, как я. Впрочем, всё это неважно. Все убийцы… - Вот так вот –
все?? - Все. Если
вдуматься. – Артист говорил с такой убеждённостью, что видно было, что на эту
тему он думал раньше, и немало. - В той или иной
форме. Я вот – горло режу. Ты вот – ноги подружке держала, чтобы не дрыгалась.
Кто-то солдат в атаку посылает. Кто-то на гашетку пулемёта жмёт, или на кнопку
пуска системы залпового огня. Кто-то в продукты вредные пищевые добавки вводит,
которые тоже – жизнь сокращают. Кто-то проектирует оружие, которым потом кто-то
убивает. Кто-то это оружие делает. Кто-то собирает урожай и кормит тех, кто
занят тем, что делает оружие, которым будут убивать… Понимаешь?.. Мэгги молчала, переваривая
услышанное. - Да ерунда это
всё, Мэгги, скажу я тебе. Все, все убийцы, даже кто комара в жизни не раздавил.
Что есть жизнь? А?? - Душа? - Вот про душу
только не надо. Сперматозоид с яйцеклеткой встретились – что, душа
образовалась?? - Ну… может и так. - Ладно, пусть так.
В каждом эякуляте, - он кивнул на мусорное ведро, куда только что бросил
использованный презерватив, - тысячи сперматозоидов. И каждый что? – может дать
«душу»?? А мы их – в помойку! А?? Убийцы, нет? - То – возможность.
А то – уже свершившееся. Факт. А ты этот факт разрушаешь… - Я факт сделал. Я
же «факт» и разрушил – какая разница?? Грех делаешь ещё, скажи, ага. Нету души,
Мэгги, нету! Я смотрел – ничего не вылетает из тела, ничего! Только глаза
стекленеют. Нет души! – стало быть и греха как понятия нет! Грех – понятие
социальное, не биологическое – понимаешь? Люди это понятие придумали.
Человечество. Чтобы размножаться ему не мешали. Знаешь, почему во всех социумах
за убийство наказывают, не думала над этим? Думаешь, потому что «грех»?
Нет, - сам социум этим же грешит сплошь
и рядом, только называет по-другому: казнь, война и так далее! А потому, что
ничего сложного в убийстве нет; и тот, кто раз это сделал, пережил, принял,
понимает, что просто это. Просто и легко. Самый простой способ решить
какой-нибудь вопрос. Имущественный, чаще всего, конечно. Или как у меня –
лично-эстетический. И ни-че-го в этом сложного нет; и человек, убийца, это
понимает! А общество, социум, не может позволить, чтобы какой-то его член так
просто решал свои вопросы! Если каждый начнёт так просто решать свои вопросы, то
и общество очень быстро кончится! Человечество, в смысле. Только причём тут
проблемы человечества и мои собственные желания? Мы существуем параллельно, и
совсем не часто пересекаемся! Снова помолчали.
Попрыгайло на столе мерно храпел. - А зачем жизнь? А,
Артист? - Ты сама знаешь.
Просто чтобы жить. По-возможности избегая излишних мучений и наслаждаясь
процессом. А в чём процесс будет заключаться, каждый решает сам: может быть,
вон, как на пригорке, в молитвах и постах; или в «уколоться и забыться» как у
наркоманов; может – в стремлении к власти или в чревоугодии… Я вот, кроме крови
и предсмертных судорог ещё сладкое люблю… Он заворочался,
вставая. - Надо пойти
Мунделя поискать. Отморозит, дурак, себе что-нибудь, или вовсе сдохнет – а он
полезен временами. Трусы не надевай пока. Приду – продолжим. Что-то меня от
философии на секс тянет, да… *** ГОЛИМЫЙ МАТЕРИАЛИЗМ
*** ДЖИМ ТЕРПИТ НЕУДАЧУ
*** НОВОГОДНЯЯ СУДНАЯ НОЧЬ
*** ПСИХИЧЕСКАЯ АТАКА
*** АУТОДОФЕ
УТРО НОВОГО ГОДА Ну, всё прошло, как
задумано. Даже Хронов не подвёл, чего больше всего опасался Артист: с этого
скота сталось бы плюнуть на всё и задвинуться куда-нибудь бухать и греться. Но,
видать, и страх перед «Хозяином», и желание вернуть своё прежнее положение в
дружине и в деревне оказались сильнее природного расп.здяйства: Витька, греясь
только регулярными дозами спирта под тушёнку, вылежал-таки нужное время в
засаде – и стрельнул в толпу. Не раньше и не позже – во-время, когда
высунувшийся из-за бруствера Вовчик начал в чём-то убеждать наконец
остановившуюся толпу, а оттуда крикливо стали его в чём-то «переубеждать». После первого
выстрела как прорвало: захлопали выстрелы с обеих сторон; кто-то завизжал, а
заорали так практически все, - и ломанулись назад, прямо на цепь Витькиных
дружинников, ведомых Лещинским. Витька ещё пару раз
саданул из винта в мятущуюся толпу; благо с такого расстояния только «в толпу»
и можно было надеяться попасть; а подбираться ближе он опасался. Увидев, как все,
– и просто жители, и дружинники, одним общим стадом побежали в сторону деревни,
он, в свою очередь, также быстро отполз назад и в сторону, и, вскочив, по
большому кругу также помчался к деревне. Задание было
выполнено, прежние грехи смыты – он так понимал ситуацию. Теперь в дружину:
нащёлкать по ебалу Лещинскому, который – он видел это, - теперь какого-то хера
изображал из себя командира, - и похер, что заместитель, набить ебало и всё!
Потом пожрать чего-нибудь горячего, хоть картошки, жареной на сале и согреться,
наконец! Потом вы.бать Кристинку. А потом – видно будет! Новый Год ведь
всё-таки!! Со стороны
пригорка, кажется, кто-то несколько раз выстрелил и в него; во-всяком случае
пара серьёзных «шмелей» со своим «жжжж!» прожужжали, казалось, рядом; но это
могло и просто показаться, и он только наддал темпа. На месте, где
только что клубилась немалая толпа, теперь остался только взрытый до земли
нечистый снег; несколько брошенных или оброненных в бегстве носильных вещей и два
шевелящихся тела – женщины и ребёнка. Ещё одного раненого человека, панически
спеша, оглядываясь, уводили вслед за бегущей толпой родственники. *** И снова ударили в
набат: Мундель-Усадчий колотил в подвешенный газовый баллон часто и тревожно. И опять,
осатаневшие от произошедшего, от такой дикой и суматошной «новогодней ночи», жители
Озерья, ещё не добежавшие даже до своих домов, получили старое-новое
направление движения: «на площадь, на вече»! Впрочем, не все:
Степановы, шедшая вместе со всеми родня теперь покойного Петра Ивановича,
бывшего уважаемого директора Оршанского лесхоза; затем – «сепаратиста» и врага,
застреленного не так давно никоновскими хлопцами, наплевав на все набаты,
двинулась прямиком домой. Их не задерживали… Запыхавшиеся,
взмокшие, испуганные и ничего не понимающие «честные труженики Озерья» опять
столпились на площади. Теперь уже не молча – плакали и переругивались в полный
голос; как солдаты, только что пережившие мощную бомбёжку: - Господи,
господи!! Это же надо – ведь только подошли, только слово сказали!.. - Сразу стрелять!! - Где моя Натуся?.. - Это не люди, это
изверги какие-то!! - Христопродавцы! - Попали в кого,
нет? - Как же нет – вон,
Серебрякову в бок! Еле вынесли. - Всего-то –
поговорить хотели! Как с людьми!.. Не-ет, с ними нельзя «как с людьми!» Теперь
окончательно ясно! Зверьё! Зверьё! - Ведь только слово
сказать успели!.. - Где моя Натуся?? - А у них кто там
вылазил – Хорь? - Он! Сволочь. А я
ещё его бабку знала. Хорошая была женщина! Кто знал, что у неё внук-убийца
вырастет! Лучше бы она его в младенчестве удавила! - Где моя Натуся??
Где Натуся моя, я спрашиваю!! - Вроде как сначала
не с пригорка стрелять начали, а со стороны леса. А потом – с пригорка. - Ой, разве
углядишь, откуда начали! Отовсюду начали! Сволочи! - Да-да, и с окопов
ихних – бах-бах-бах! Бах-бах! Вон, Серебрякову в бок! - Да чё же вы его
сюда несёте!! Да вы ж его домой несите, - он же кровью у вас истечёт! - Натусю видели мою
кто нибудь?? - Натусю, Натусю…
Там твоя Натуся осталась, кажись. - А-ааах!!! - Да не падай, чё
ты как дура. Раненая она, или ногу подвернула. Я ещё оглянулся – живая,
шевелится. А вот Клава, Клавдия Михайловна – кажись всё… Тоже там осталась… - Чё ж вы!!! - Пошла ты, дура; за
своей дочкой сама следить должна!! Идиотка. - А-ах! Я сейчас же
туда, туда, за Натусей! - Держите её!
Куда?? Тут же тебя и застрелют! Не пускайте дуру!.. …БАМММ!!! – оборвал
шепотки, слова, крики и визги последний удар набата, призывая к молчанию. Опять под фонарём
оказался Мундель-Усадчий, со своим неизменным портфелем; теперь кроме пота и
блевотины воняющий ещё и бензином: - Озерцы!! Братья!
И сёстры. Никто, я повторяю – никто не ожидал такой подлости и такого коварства
от подлой клики шакалоподобных крыс, фашистских тварей, ублюдков и подлых
убийц, клерикальных подонков с пригорка!! Он строго оглядел
притихших озерцев, теперь стоявших вперемежку с бойцами дружины, и продолжил: - Как последние
сволочи, воспользовавшись благородным народным негодованием, воспользовавшись
порывом народной души пойти и сказать всё в лицо подлым ублюдкам, коварные
церковные крысы вместе с подлыми шлюхами ботоксного недо-фюрера Хоря, совершили
очередное преступление!!.. Все горестно
покивали, соглашаясь, что да – преступление, и, - без сомнения! – подлое!.. Но
как же ты достал, Мундель-пропагандист… Но никто не осмелился даже намёком,
словом, шёпотом дать понять, что… Не те времена, да. Не те порядки. Не на
профсоюзном собрании. А Мундель
продолжил, возвысив голос: - Они не просто
расстреляли мирную, безобидную демонстрацию безоружных граждан, идущих законно
выразить свой протест, но и… Он выдержал
нестерпимо-долгую театральную паузу, и, наконец, с надрывом бросил в толпу: - Они напали на
лазерет!! В толпе ахнули. - Они убили всех
больных!!! – закричал он. - Они подожгли
лазарет!!! – завизжал он в экстазе, тыча пальцем себе за плечо. Теперь все увидели,
что в стороне в небо поднимается густеющая струя дыма. - Бож-же мой!.. Так
надо же тушить!! - Стоять! – строго оборвал
староста. - Бесполезно! –
трагически понизив голос, сообщил пропагандист, - Мы только что оттуда. Там… там
все убиты. Проклятая бандгруппа, отстреливаясь, ушла в лес; а затем, конечно,
на пригорок, к церкви! - Все убиты?..
Раненые, больные… - Все!! Мы видели
их!.. Это они – подлые фашисты с пригорка!! Артист, сохраняя на
лице выражение приличествующей моменту скорби, смешанной с негодованием, слушал
пропагандиста-агитатора с подлинным удовольствием: ну смотри, как хорошо
излагает, собака! И паузы где надо. И голос дрожит, и надрыв этот… Молодец! Ну ладно,
достаточно. Побегали, погрелись; получили и зрелище; и темы для разговоров на
кухнях на ближайшие дни – и будет! Он выступил вперёд,
и пропагандист тут же уступил ему место. Артист был краток и
убедителен; он не растекался эмоциями; он говорил коротко, жёстко и ясно, как
подобает говорить командиру корабля, получившему торпедную пробоину, и
раздающему приказы верному экипажу: Во-первых,
объявляется «осадное положение». Всем находиться по домам; выходить – только за
водой к колодцам, не задерживаясь; к соседям – не заходить! Пайки – отменяются.
Вообще. Вплоть до «решения вопроса с пригорком». Третье. Сегодня же
он связывается по радио с Никоновкой, со штабом Оперативного Отряда, и вызывает
их для полного и окончательного решения вопроса «с пригорком» - любыми силами и
средствами! Четвёртое. Любого
рода контакты сейчас, или, вскрывшиеся – в прошлом, с «подонками с пригорка»
наказываются… смертью! (В толпе, слушавшей затаив дыхание, задвигались,
опасливо поглядывая друг на друга) Пятое. Сейчас все
расходятся по домам. Остаются по одному человеку от каждого домовладения, для
вхождения «в комиссию по расследованию преступлений церковников и
околоцерковной клики». Возглавит комиссию – вот, конечно же, известный мувский
юрист, по-английски, можно сказать, лоер, Вениамин Львович Попрыгайло… Необходимо
задокументировать всё произошедшее, всё! Особое внимание обратить на улики! Чтобы
ни у кого не возникало сомнений, что подлую преступную клику необходимо
истребить! Раненые, оставшиеся
на пригорке?.. Или даже убитые? Это… Вениамин Львович, это тоже нужно
задокументировать. Их судьбу – судьбу заложников, если они, как вы говорите,
остались возле пригорка, на месте чудовищного расстрела безоружных – мы выясним
позже. Бойцы дружины… эээ…
будут патрулировать улицу деревни, и – предупреждаю! – каждый замеченный на
улице будет восприниматься как враг или как пособник врага, и, предупреждаю! –
расстреливаться на месте! - А сейчас –
расходимся, господа. Расходимся. Напоминаю – остаётся по одному человеку от домовладения.
Расходимся. Сбор – только по набату, или по персональному вызову из дома. «Господа»
прозвучало как издевательство, - подумал Артист, глядя на перешёптывающуюся и
расходящуюся толпу, не убирая с лица сурового и озабоченного выражения, - Но не
скотами же их называть, как они заслуживают? Или как там было? «Милостивые
государи и сударыни…» Тьфу. Ну, пойдём, что ли, ввязываться с Гришей…
Посмотрим, что он сейчас скажет! *** Радиостанция была
установлена в «подсобном помещении» казармы – где раньше была конурка Хронова,
а сейчас организована «комната для свиданий». - … да, вот так
вот, Гриша!! – голос Бориса Андреевича был одновременно и скорбен, и суров, -
Достукался… ты! Говорил я тебе, что нельзя затягивать, что нужно вопрос с
Вовчиком и его друзьями решать радикально! Пока ты тити там в Никоновке мял и
яйца высиживал… да-да. Всех! Как? Финт и Лягуха?.. Это кто… Зябликов? Бивлев…
Валерка? Я же сказал – всех! Отстранил от уха
трубку радиотелефона, из которой раздавались яростные вопли нынешнего «Военного
Коменданта Никоновского района», оглядывая загаженное помещение. Надорванная
обёртка от презерватива… и вонь какая специфическая. Интересно – они что, прям
тут, на письменном столе шпилятся? Видимо так. Уловив паузу в
гришкиных воплях, снова вклинился: - А не ори,
Григорий! Я тебя предупреждал, что этим кончится! А теперь всё налицо… Все
улики, я тебе говорю. Я понимаю, что тебе на оршанских наплевать – народу не
наплевать! А и в Никоновке узнают, а как же, дойдёт… Постреляли гражданских, ни
в чём не повинных!.. …раненых и больных сожгли, такое вот зверство… …с тебя
спросят – как ты порядок поддерживаешь на вверенной… Скажут: «- При Громосееве
такого не было!» - что ты ответишь?? Вот… Да… Да, и что родственникам убитых
сказать… Тут одно только решение может быть, Гришенька; и ты знаешь какое… Помолчал,
выслушивая рокочущий возбуждённо в трубке Гришкин голос, рассматривая мятые
страницы из порно-журналов, приколотые или приклеенные по стенам… Дослушал, подвёл
черту: - Вот, давай так и
договоримся. Этот вопрос нужно решить радикально. БыТээР, говоришь? Очень
хорошо! Ждём… Ну что ж. Вопрос
решён. И Гришка, видимо, приняв решение, успокоился; и уже говорил внятно, не
захлёбываясь от ярости. Борис Андреич отвечал: - Да… Ждём, Гриша,
ждём… Да, неделю ещё продержимся полагаю. Займём круговую оборону… Что?.. Мэгги?
Ах вот ты о чём… Да, спрашивала про тебя. Да что говорить – постоянно про тебя
спрашивает! Я прям ревную, ха-ха. Запала
на тебя, можно сказать! Конечно, ждёт! Приезжай… всё будет, уверен. Да. Да. И
это тоже. Давай, жду. До связи. Отключился. Так это ещё что… За
дверью, судя по звукам, кому-то явно били морду; только староста прежде,
увлечённый разговором, этого не замечал: - Сука-падла! Н-на!
Охерел совсем! Чо ты тут о себе??.. Нна! Ого, да голос-то
Витьки Хронова. Вернулся, лиходей. Скрипнул дверью,
выходя; на всякий случай держа руку у кобуры. Ну так и есть: в
полумраке большой «прихожей», около печки «вернувшийся к исполнению
обязанностей» Витька избивал Лещинского, по законам стаи объясняя, кто есть в
стае альфа-самец, и какие ему требуется оказывать знаки внимания, почтения и
подчинения. «И.О. Командира»
Лешинский – «Шарк» валялся у печки на полу, а разошедшийся Харон охаживал его
уже ногами: - Совсем ох.ел,
падла?? Куда весь спирт ушёл?? Кто разрешил?? Да я срать хотел, что ты
«исполнял обязанности»; ох.ел совсем, авторитетом себя почувствовал?? Н-на! В дверях собственно
казармы толпились любопытствующие бойцы. - Хронов,
прекратить! – негромко сказал Борис Андреевич, и с удовольствием отметил, как
он моментально был услышан и понят: Витька прекратил избиение, а
любопытствующие тут же испарились обратно в казарму, захлопнув дверь. - Лещинский… пшёл
вон. – Ещё одна негромкая команда, и избитый «бывший новый» командир,
подхватившись с пола и, оставив валяться в углу свой карабин, пулей вылетел из прихожей
на улицу. - Вернулся?.. Что,
сходу приступил к «исполнению обязанностей»? – осведомился староста, улыбаясь,
- Ну, молодец, молодец… Не подвёл – хвалю. Спишем твои грехи, ладно… Тем более
что Гришка со своими вскоре прибудет, и даже бензин обещает – много; и даже –
БэТР у него будет; а не только сраный автобус, как в прошлый раз; так что
пригорок мы раздавим как… Не обморозился, ничего? И сразу, ха-ха, дисциплину
подтягивать прибыл, а? Молодец! Скрипнула входная
дверь, появился юрист Попрыгайло; явно чем-то расстроенный. - Ну, иди, иди,
Витя, продолжай крепить дисциплину… - отослал Хронова староста, и, когда тот
убрался в казарму (где тут же началось выяснение отношений с матами и
угрозами), обратился к юристу: - Чего не весел,
ПопрыгАй? Или все трупешники, пока мы тут митинговали, собрались, и, ожив, в
лес убежали??.. - Трупешники все на
месте! Как и погорельцы в доме! – вполголоса возразил злой юрист, от которого
здорово несло гарью, - А вот вещдоков мы не нашли! То есть, для правдоподобия,
как мы и договаривались, я вперёд мужиков запустил – пусть поохают да
поужасаются, да сами принесут, что нашли… А они ничего не нашли! Нет, то есть
нашли: гильзы там… следы… наши, кстати, следы; но я сказал, что мы тут
пробегали уже. И… больше ничего. Ни шапочки, ни арафатки. - Как «ничего»?? –
подскочил от изумления Борис Андреевич, - Шапочка – в руке у этого, - что мы у
порога положили! – он опасливо покосился на дверь казармы, из-за которой
раздавались полные злобы вопли Хронова, и ещё понизил голос, - А арафатка –
сбоку, где стена без окна. Там смотрели? - Да везде
смотрели!! – зло сплюнул юрист, - Везде! Сначала эти, выборные; потом я сам. И
– нигде нету! - И в руке?.. - И в руке – нету!
Пустая рука, блядь!! - Ах ты ж… …твою
мать! Как так могло случиться?? – Борис Андреевич был искренне обескуражен, -
Так тщательно подготовить всё, и вдруг!.. А я уже в район отрапортовал, что
«все доказательства»… Ситуация… Куда ж они… Может, пока ты не видел, - прибрал
кто из мущщин?.. - Да ты что! –
махнул рукой юрист, - Они там так все пересрали!.. Чуть что: «А вот тут
взгляните, Вениамин Львович!» да «С этим что делать, Вениамин Львович?». Коснуться
боялись. Нет, это не они. - Вот ведь чёрт!
Такая комбинация срывается!.. – не на шутку расстроился Борис Андреевич, - Так
всё продумано, подготовлено… - «Продумано,
подготовлено!..» - передразнил юрист, - Агаты Кристи перечитал?? Прежде чем
свои «оперативные комбинации» разыгрывать, надо было со мной посоветоваться! И
я бы тебе сказал по своему опыту, что «чем тоньше сшито – тем чаще рвётся». А
работают только простые, кондовые, как кувалда тупые комбинации! - Да куда ж проще??
– запротестовал староста, - Чтобы пришли, и нашли вещдоки! И представили их
для… - Да не надо это
сейчас совсем! – махнул рукой, обрывая тираду старосты, юрист, - Проехали этот
период! Вот после «децимации» и проехали! Не нужно сейчас никаких «вещдоков» и
«доказательств»! Как мы сказали – так всё и есть. А кто не согласен с
«генеральной линией» - к стенке! - Ну да, ну да,
где-то ты прав… - расстроено согласился Борис Андреич, которому, тем не менее,
претило такое примитивное действо. Тонко чувствующей натуре Артиста хотелось
интриг, Гамлетовских страстей, тайных комбинаций… А тут такая банальщина: «Как
мы сказали – так и есть, стало быть!» Тьфу! Зря только гарнитур с камешками
передавал. Чччёрт… Ну ладно.
Сейчас только Хронова проинструктировать по ситуации – и можно домой, обедать.
Что он там? – опять уже кому-то морду бьёт?.. Ну, неугомонный парень! *** Вернулся домой в
неважном настроении. Всё, вроде бы, в
целом прошло как надо: «пламенная речь» Мунделя, «прыг-скок», «психический,
народный» «поход» на пригорок; во время которого инсценировать-спровоцировать
«Расстрел мирной демонстрации»; а за это время – операция по сожжению лазарета
– для заметания следов по присвоению пайковых продуктов; да чтобы «больные» не
вздумали жаловаться, рассказывать, как с ними плохо обращались: плохо и редко
кормили, почти не лечили, ограничивали с дровами... И плюс к этому – подкинуть
следы, организовать наводку на «пригорок», чтоб Гришка и на этот раз не вздумал
вильнуть, а шёл бы до конца. И «гайки завернуть» в деревне окончательно – чтоб
пикнуть боялись! И всё, вроде бы,
неплохо получилось, - но вот последний штрих… - Мать отдала платок мне, завещав Дать в будущем его своей невесте. Я так и сделал. Береги платок Заботливее, чем зеницу ока. Достанься он другим иль пропади, Ничто с такой бедою не сравнится… Как всё же красиво
у Шекспира в «Отелло» с платком вышло; и как тупо у нас тут… ну, какие времена
– такие и «интриги». Чёрт бы их побрал… Мунделя опять не
было – где-то явно «проповедовал»; а вот жена уже истопила печь, и в доме
приятно пахло разогревающимся борщом. Артист снял куртку,
и принялся было стаскивать через голову ремень с тяжёлой кобурой, когда в сенях
стукнула дверь. Он подумал сначала, что явился пропагандист, и выглянул в
кухню, чтобы позвать его обсудить ближайшие планы; но это был всего лишь
Хокинс, принёсший с колодца ведро воды. В пацана с трудом, постепенно, но всё
же удалось заложить понимание, что в жизни ему, уроду и недоноску, никто ничего
не должен; и чтобы кушать, да спать в тепле – одного умения гамать в компьютер
недостаточно, нужны и бытовые услуги… Об-ба… А что это у
юнги за новая шапочка?.. - Хокинс, подь
сюда! Поставив ведро
возле печки, тот опасливо присунулся к двери. За побитый клофелин и
невыполненное поручение уже влетело, было; но тут, вроде как, запахло
продолжением… - Сюда, сюда, я
сказал, в комнату входи… Да не разувайся, хрен с тобой, потом подотрут. С минуту его
рассматривал немигающим взглядом; с удовольствием отметил, как тот начал мелко
дрожать, и явно не от холода. Боится, сволочь! Значит – уважает. - Голова-то как,
Джимми? Болит? - Не… То есть
болит, конечно; и шишка. Но так – ничего вроде… - опасливо отвечал тот. - Прирезал, значит,
Вадимову младшую, гришь?.. - Я… я ж говорю –
неточно… Пырнул её два… нет, три раза; один раз – вроде как в живот. А потом
эти, ну, ихние набежали, и я, это… отступил. - Отступил, значит…
Шапку где взял?? – прямо спросил Артист. - Ааа?.. Чё? Какую
шапку? Ааа, эту… Эту, нууу… - лапая шапку, натянутую поверх бинтов, быстро
соображая, что соврать, и в чём сейчас его косяк, замельтешил подросток, -
Этуу… давно у меня… Не помню уж. Папина, вроде. - Папина… -
разглядывая ублюдка, задумчиво проговорил Артист, - Я тебе сейчас в глаз
выстрелю, сволочь. Или ты говоришь, где и как взял шапку, и… и что ещё, или
конец тебе, - так и знай! - Да чо сразу
конец-то?? – не на шутку испугался тот, - Ничего особенного… Взял… У этих – у
покойников. - У каких
покойников?? - Там это… Ну,
когда всех на сбор зазвонили, я смотрю –
горит! Ну я – туда. А там… там сильно уже горело. Ну и вот. Там один покойник
лежал – у него в руке шапка. Ну и взял я. А чо? Ему зачем? А у меня моя в крови
вся, - я её снегом затёр, и на кухне вон сушицца повесил. И всё… Чо такого-то? - Урод. Дитя
нездоровых родителей. Бастард. Нет не «всё». Ещё что «там» нашёл, поднял??
Быстро, сволочь! Поняв, что
запираться бессмысленно; и Хозяин явно что-то знает, если не всё; а смягчить-разжалобить
за очередной свой неведомый самому косяк можно только чистосердечным признанием
и не менее чистосердечным раскаянием,
Хокинс тут же и раскололся, как перед директором в школе, когда его
прихватила уборщица за подглядыванием в женском туалете. Тогда сошло, -
смотришь, и сейчас сойдёт; чо такого-то… «Движимый
деятельным раскаянием», как сформулировал бы юрист, Хокинс принёс и подобранные
на месте пожара вещи: кроме шапочки ещё и защитного цвета платок-арафатку,
который планировал загнать кому-нибудь из хроновских бойцов, тащившихся по
военной атрибутике; а также носовой платок – явно женский, потому что свежий,
аккуратный и пахнет духами… Платок Артист сразу
же отложил в сторону, понюхав: явно Мэгги, дура, обронила. За шапочку и
арафатку… ну что с ублюдка возьмёшь? Как доказательства чего-то это уже не то…
Впрочем – правильно юрист говорит: проехали период обязательных доказательств.
Теперь как скажу, так и будет. *** Следующий день – и
опять набат: всем собраться «на площади», возле казармы. Борис Андреевич
сначала сомневался – стоит ли, чего народ дёргать? – но юрист сформулировал
чётко: надо у народа вырабатывать условные рефлексы. Звонят – всё брось и иди.
И похер, что нового ничего не случилось; и сказать людям особо нечего – пусть
привыкают: власть зовёт – обязан явиться. Полюбому. А то власть накажет. На то
она и власть. Снова шеренгой
стояли парни из дружины, с карабинами наизготовку, - теперь уже под командой
Витьки-Харона. Снова с крыльца-трибуны пропагандист распылялся насчёт
Хоря-недофюрера, «сосалок» и «фашиствующих клерикальных убийц» - его слушали
уже привычно, как завывания январского ветра. Из-за угла
дома-казармы торчали уже заметённые снежком ноги убитого террориста –
Богданова. Хоронить его, конечно, никто и не подумал. Весной, всё весной. Или
вообще – оттащить в старую школу, пусть там валяется. Ботинки с него сняли,
видны были только ступни ног в рваных на пальцах носках. Затем место на
крыльце занял БорисАндреич, и опять, коротко и ясно довёл до сведения – что скоро
прибудет спец-отряд; что и «сосалкам», и попам – всем на пригорке будет очень
несладко. И что вот… при более тщательном и внимательном осмотре места
происшествия – сгоревшего лазарета то есть, - обнаружены несомненные улики.
Вот: шапочка. Все помнят – такая у Вадима Темиргареева была, у подлого мувского
мента, который теперь записной убийца у церковников. И вот – арафатка, она же
шемаг, - платок такой нашейный; все помнят – Хоря эта вещь. Помните ведь, да??
Постоянно с ним ходил, с осени как. Народ, как в
«Борисе Годунове» у Пушкина, «безмолвствовал». Суки. Аудитория
какая неблагодарная тут образовалась; ради них тут стараешься, землю роешь,
оперативные комбинации изобретаешь, интриги… а они стоят как стадо баранов! Артист стал
закипать. - Ну?? Помните же
эту шапочку – и этот платок?? Ни у кого в деревне такого не было! Народ
безмолвствовал. Артист обвёл первые ряды гневным, цепенящим взглядом:
задвигались, ёжась: - Кажись… за
шапочку не скажу – а платок у Хоря такой был, да. - Хоря это… как
его? Арафатка, да. Зелёная. У… у парней вон, есть, у двоих – но у них
чёрно-белая и песочная. Точно – Хоря. Его. - Они это. Да. Они. Артист благодарно
улыбнулся поддержавшим его; и хотел было продолжить, но тут вылез со своим
«мнением» тот самый козёл, опустившийся вдовец убитой ещё летом бандитами
Юлички, Максим Георгиевич: - Я за вещи ничего
не скажу, но вот Хоря я вчера видел… эта… Когда к пригорку подошли – он с нами
разговаривал… Кричал что-то. Это точно – Хорь был. Который Вовчик. В толпе
задвигались. Несколько человек кивнули. Да, Хорь был на пригорке. Вовчик. - Ну и что? - Ну как же, как
же… Ведь лазарет загорелся когда мы возле пригорка были – и там Хорь… Стало
быть, не мог он в это время у лазарета быть, поджигать… А вот Вадима – нет,
Вадима не видели… Артист опять упёрся
говорившему в лицо пронзительным, гипнотическим взглядом: - И что ты этим
сказать хочешь?? - Что, Хорь не мог
свою арафатку кому-нибудь одолжить, кого поджигать лазарет послал?? – с
привизгом воскликнул юрист рядом. Идиотская, совершенно идиотская идея с этими
«доказательствами»; вот и приходится теперь кувыркаться, выдумывая всякую
по.бень!.. - Мало тебе вчера
по голове настучали?? – прошипел и Мундель. Но вдовец Юлички
отвечал с глупой лихостью и бесстрашием юродивого; которым, собственно, с
некоторого времени, и был по сути: - Этот платок не
может быть чего-то доказательством. Потому что Вовчик Хорь на пригорке вчера
был, его все видели. А шапочка – может быть Вадима, да. Может – нет. Вадима не
видели вчера… Всё. Достал. Уже –
достал, сволочь. Как и «общение» с этой «аудиторией», с «народом», чёрт бы
побрал это стадо! В Артисте разом
вскипели ярость и жажда крови. Как всё через задницу!! Как всё равно что в
трагедии, во время напряжённо-драматического диалога вдруг пёрнуть. И доказывай
потом, что ты Гамлет, и у тебя бушуют страсти. Сволочь. Вылез тут… Срывающимися руками
он стал расстёгивать куртку, стал доставать из-под неё пистолет. Толпа сначала тупо,
по-бараньи, следила за его лихорадочными движениями; потом, когда из-под полы
мелькнула кобура с массивной рукояткой Стечкина, поняв, шарахнулась в стороны
от юродивого. - Что ты говоришь??
Ааа?? «Вовчик», говоришь?? Хорь – эта подлая тварь, убийца детей – для тебя
«Вовчик»?? – срывающимся голосом закричал он «бывшему мужу Юлички». Толпа раздалась в
стороны от юродивого ещё сильнее. Молча. Довольно спокойно. После той
«децимации», после вон, трупа, чьи ноги торчат из-за угла, после горелых трупов
у домика Богдановых и в сгоревшем лазарете, уже трудно было произвести
впечатление. Если только из них самих не расстреливать каждого пятого. Или
третьего. Чччёрт!.. Достал пистолет,
сдвинул рывком предохранитель. Максим Георгиевич,
в прошлом добрый семьянин, послушный муж, добросовестный работник низового
уровня треста «МувскСпецАвтоматика»; а ныне грязный, голодный и постоянно
мёрзнущий приживал при семье дочки бабы Вари, социальным статусом едва ли не
ниже илота, а вернее – деревенский сумасшедший, юродивый; тупо и спокойно
смотрел на приближавшуюся смерть. Из-под
балахонистого, потрёпанного твидового пиджака, под который для тепла было
надето, кажется, вообще всё, что было у Максима Георгиевича из личных носильных
вещей, торчали как палки ноги в рваных на коленях брюках, обутые в летние
туфли, обёрнутые для тепла же тряпьём. В чёрных от грязи пальцах правой руки он
крутил давно неработающий мобильный телефон. Ценности он не представлял
никакой. Он давно уже не работал, да; и если бы и работал, подзарядить его было
бы негде – не по статусу деревенскому юродивому заряжать телефон… но это была
вещь из того, из другого времени, тёплого и обильного; где была семья, дом,
работа, Юличка – властная, но любимая жена. Там, в телефоне – он знал, - были и
её фотографии. Много. Их нельзя было посмотреть – но они были, точно были, - он
помнил… - Так ты, значит,
сочувствуешь?? Сочувствуешь подлым хоревским убийцам; выгораживаешь их?? –
завыл сбоку пропагандист Мундель. Артист вскинул
Стечкина на уровень лба тупого никчёмного ублюдка – и нажал спуск. Дробно раскатилась
короткая очередь. Руку с пистолетом
не ожидавшего такого номера Артиста бросило вверх, и почти все пули ушли выше
цели. Но юродивому
хватило и одной. Из затылка вылетело розовое облачко; голова его мотнулась, и
он упал на спину, из скрючившихся пальцев выпал мобильник. На секунды все
замерли. Не первый труп; и не первый вот так – демонстративно и у всех на глазах.
Но первый раз у всех на виду убил староста, Борис Андреевич. «Народ
безмолвствовал». - Расходимся!.. –
среагировал первым Мундель, - Расходимся по домам! Подлый негодяй, посмевший
оправдывать кровавые преступления хоревской фашистской клики, сурово наказан; и
пусть его пример будет уроком для остальных, кто посмеет ещё раз произнести
хоть слово против законной народной власти, которую представляет в лице… - Что это он?.. –
недоумённо спросил БорисАндреич у стоявшего рядом юриста, показывая ему чуть
дымящийся пистолет, - Сломался? - На автоматический
огонь ты предохранитель сдвинул! – сообщил тот с чувством превосходства, -
Хорошо ещё вверх увело, а не в сторону, - положил бы ещё несколько человек!..
Тренироваться нужно обращению с оружием, вот что! Получив на сегодня
свою долю впечатлений и информации, жители Озерья растеклись по домам. Пара
хроновских бойцов под мышки потащила тело за угол, к трупу Богданова. Взять от
него, снять с него чего-нибудь полезного было абсолютно нечего. У Богданова
хоть зимние ботинки были… Мобильный телефон,
в электронных потрохах которого хранились фото Юлички, самого Максима
Георгиевича; и вообще фото счастливой, изобильной и спокойной жизни, тоже
никому не был нужен; и он остался валяться на истоптанном снегу рядом с
кровавой снежной лужей, пока кто-то из бойцов не запнул его в снег на краю
площади. *** Пришедшая домой
Ксеня первым делом трясущимися руками стала собирать все ценные вещи:
обручальное кольцо, серёжки с камушком, и ещё пара – с целой россыпью
феанитиков; взаправдашний браслет «Пандора», серебряный; кулон, две цепочки; и
ещё – тот самый перстенёк с александритом, от гарнитура с серёжками, за которые
выменяла у Леониды Ивановны с пригорка и ту шапочку, и ту арафатку. Хоря и Темиргареева
вещи, да. Выменяла; потому что так велел, просил староста. А ей за это…
благоволение: сына на недельку домой… обещали; и вот – перстенёк с камушком
удалось… схимичить. Выполнила, называется, выгодное поручение!.. - Ты чего?? Ты
куда? Собираешься, что ль? – удивился супруг. - Ухожу я, Костя. - Куда, к кому?? - Не «к кому»,
дурак ты толстый! А от чего. Бежать мне надо, бежать! - Зачем?? - Следующая я буду.
Знаю много. Лишнего. Убьёт он меня. Обязательно убьёт! Бежать… - Да что «лишнего»,
о чём ты? - …сначала в
Демидовку попробую пройти, там у меня кума. Потом что она подскажет. Может к
кому из её родственников. Правильно… - Да зачем?? Да что
с тобой?.. - …правильно,
правильно мне снилось – нельзя «чуть-чуть» ЕМУ помочь! Нельзя сделать вид, что
«ничего не знала, только записку передала», - всё равно достанет! Дьявол, он
дьявол! - … - Видел, как он в
Максика этого, в голову!.. Вон, у меня на лице даже капельки!.. Нельзя,
нельзя!.. Чуть-чуть тут не получится… Сыну, Геночке, передай… мама из-за него
тоже… нельзя!.. Она продолжала
лихорадочно собираться.
*** ВАСЁК И ЕГО КОМАНДА – ВЗЛЁТ И ПАДЕНИЕ
*** ЯВЛЕНИЕ АНТИХРИСТА. БЕЗ ШАНСОВ
*** ОТЧАЯННЫЕ ПРОЕКТЫ СПАСЕНИЯ
*** ОТЧАЯННАЯ ПОПЫТКА
*** КРЫСЫ
*** ПОСЛЕДСТВИЯ
ПРОДОЛЖЕНИЕ – в «Крысиная
Башня – 2» ! |
|
